Сопли и невероятный ангст. Много букв. Невероятно, как добрых восемнадцать миль от Де-Лэнда - целая вечность в дребезжащем автобусе по разбитой дороге, мимо усеянных каплями озер полей, мимо остролистых полутропических лесов Флориды, остались тусклым размытым воспоминанием, парой строк в потертой записной книжке. Ужас и недоумение от первой встречи пересилили все - преувеличенно синее небо и путешествие, полное мелких неурядиц. - Роберт Хейворд Барлоу? - от изумления Говард Филлипс Лавкрафт забыл заготовленное зараннее приветствие, чего за ним прежде не водилось. Его высокий неприятный голос звучал недоверчиво и требовательно. Он точно царапал нагретый жарким местным солнцем и жужжанием насекомых воздух, со строгостью мела по школьной доске. Костлявый подросток в круглых стеклышках щурился в лучах жаркого местного солнца. На вид ему было не более шестнадцати лет, а рубашка казалась излишне просторной для по-девичьи хрупких плеч, однако нельзя было отрицать: что-то в его внешности создавало впечатление излишней серьезности. Лавкрафт провел несложные подсчеты, и ручка старого чемодана едва не выскользнула из руки от осознания того, что переписка с юным корреспондентом была начата более трех лет тому назад. Сколько же ему тогда было - двенадцать? Тринадцать? Больше на автобусной остановке не было никого. Эти места можно было назвать безлюдными - ближайший сосед проживал в трех милях от дома Барлоу. Дом окружал лес, рядом же расположилось небольшое озеро, чьи безмятежные воды в ясную погоду имели свойство приобретать совершенно невообразимый лазурный оттенок - такой встречался на плакатах с морскими пейзажами. Они устроили небольшой пикник - у самой воды, к большому негодованию Говарда, чей страх и восхищение этой стихией порой находили самые разные проявления. Его негодование выросло во сто крат, когда он обнаружил, что Барлоу, похоже, на полном серьезе собрался вкусить преотличный сандвич с тунцом. - Не соблаговолите ли вы объяснить глупому старику, как вы собираетесь _употребить внутрь_ это омерзительное яство? - не скрывая отвращения спросил Лавкрафт, впиваясь зубами в сочный бекон, уютно расположившийся на поджаренном тосте. Сколько часов продолжались их бесконечные беседы? Юношеская бесцеремонность и пронзительно-острый ум Барлоу, объединившись, составили тот необъяснимый ключ, который дал бы возможность открыть клетку Говарда Филлипса Лавкрафта, ту клетку предрассудков и предубеждений, в которой он добровольно отбывал заключение, именуемое своим собственные бытием. Если бы только человек с невероятно богатым воображением и по-настоящему космических масштабов фантазией мог представить себе другую жизнь - для себя. Несмотря на то что одна только мысль о рыбалке вызывала у него содрогание, незаметно для самого себя, Говард дал свое согласие - слабое и нерешительное согласие. - Будет здорово, - улыбнулся Роберт. Улыбался он редко и как-то без удовольствия - сжимая тонкие губы в промежутке между скептичной гримасой и неподдельным смущением. Для своего возраста любому другому человеку Барлоу показался бы слишком серьезным, каким он казался своим родителям, но Лавкрафт, в силу своего восприятия больше замечал лишь те мальчишества, что крайне редко позволял себе Барлоу. И каждый, при всей своей проницательной наблюдательности был слеп, когда дело заходило о понимании самого себя. Они обсуждали все на свете с легким пренебрежением античных мыслителей (эту манеру Роберт подхватил у Говарда), и в то же время местами ханжески, а местами со смущением двух старых дев умалчивали о собственном, личном, тем, что выходило за пределы книжных координат и критики реалий загнивающего современного мира. Они никогда не говорили о себе, так, словно их самих не существовало, а они - оба, были скверно продуманными персонажи впопыхах нацарапанной новеллы. Лодка слегка покачивалась, весла полоскались в воде. Лавкрафт считал, что наступающий приступ морской болезни незамедлительно прикончит его, о чем он поторопился сообщить своему приятелю, но постепенно разговор перешел в иное русло. - О, эти кошмарные склепы на поверхностях чудовищных звезд - кто знает, что за богомерзкие тайны они хранят? - Думаю это под силу выяснить Рэндольфу Картеру и... Клубу семи сновидцев. Лавкрафт вздохнул, а кончик его удочки провел по поверхности воды неаккуратный росчерк, согнав стрекозу. - Вы снова об этих глупостях, право, Барлоу, упоминания о моей порче бумаги недостойны подобной словесной растраты. С этим покончено. - Нет, это вы не желаете ознакомить меня со своими заметками в полном объеме, хоть я и готов поддержать вас в начинаниях и считаю, что идея... - с запалом начал Роберт, но закончить ему не дали. - У вас, кажется, клюет, мой дорогой друг, но! - опустив свою удочку на днище лодки, он перехватил запястье Роберта, другой рукой он выразительно покачал пальцем перед отбрасывающими блики круглыми очками, сквозь которые пробивался непонимающий взгляд. - Как вы можете быть столь беспечным? - постороннему человеку могло показаться, что в голосе Говарда сквозит раздражение и укоризна, - Вы даже представить себе не можете, _что_ может находиться на _ том_ конце этой прозрачной нити, когда так бесстрашно пытаетесь совершить подсечку! - Но позвольте, не думаю, что в этом пруду водиться что-нибудь крупнее... - Вы не думаете, - снисходительно начал Лавкрафт, - Вы вовсе не думаете, и это простительно вашему возрасту, но не простительно человечеству в целом! Вы не думаете, что за толщей этой зловонной жидкости... Только представьте, как ненадежен этот утлый челн! Что скрывается, там, в глубине? Нет, не под водой, но известно ли вам о существовании разломов в земной тверди, и так, даже это Благословенное Болото Барлоу может быть обителью такого зла, что... Роберт и думать забыл о том, чтобы вытащить удочку - поплавок тем временем еще несколько раз погрузился под воду, после чего замер - нечто незыблемое и несуразное на нестабильной поверхности водной глади; куда больше его взволновали длинные сухие пальцы, обхватившие его запястье - неожиданно четко он различал струящийся от них холод и то, как мизинец с коротко остриженным ногтем прижимает циферблат его наручных часов. Вскоре нос лодки ткнулся в берег - так мокрый нос собаки ищет лакомство в ладони хозяина. Было тихо – лишь припекало солнце, которому уже суждено клониться к зениту, но наперекор всему оно держится неоправданно высоко. - И все же я не уверен, что понимаю верно – ключ это образ, но угол сознания, позволяющий смещать целые пласты реальности? Они сидели в траве – неподалеку в сачке трепетали рыбешки – серебристые бусины среди зеленых полос, а Роберт, наплевав на цвет своей рубашки, растянулся, подминая тонкой спиной мелкие веточки, скрытые в зелени камни и целые полчища муравьев, норовящих найти укрытие в складках одежды, норовящих проесть себе путь к свободе. Почва под ним – живая – она движется, живет и умирает, когда Барлоу медленно – очень медленно перебирает спутанные, точно волосы травинки, а рука его – как тощий белый паук выбирается из мрака, подкрадывается к краю рукава Лавкрафта. Небо по-прежнему слишком яркое, чтобы смотреть в него даже сквозь очки, или даже – сквозь опущенные веки. Точно уродливый моллюск, в раковины ушей ввинчиваются звуки – шорохи и плеск воды, проходящий сквозь зелень лужайки. - Друг мой, древнее неименуемое отовсюду - оно, как затаившийся страх, невидимый и невиданный - в каждой частичке мироздания. Счастье в том, что все мы слепы, что мы не способны увидеть, как корчатся в неописуемой муке смутные тени, не способны услышать, _что_ скрывается за шелестом ветра в высокой траве. Роберту стало страшно – точно под рубашку заползло что-то еще, помимо муравьев или божьих коровок. Когда Лавкрафт уезжал в последний раз, оба они не пришли к выводу, почему их тянет друг другу, и что общего может быть у талантливого мальчишки и писателя-отшельника. Обладая незаурядным умом и видением мира, они не пришли к разгадке того, что просто обречены на одиночество - врожденному пороку или дару, произраставшему из самых основ их сущности. Любовь, которую невозможно вынести извне; любовь настоящая, искренняя и преданная - вросшая глубоко, как заноза, инородное тело, медленно продвигающееся в кровеносной системе. В конце концов, оба они - отделенные от мира, неспособные выражать любовь к другим людям. Сколько лет прошло, Барлоу? Сейчас все казалось прямой противоположностью прошлого - забытого, истершегося под гнетом впечатлений прошедших лет - как бы мало их не было. Поле даже не было полем в прямом смысле этого слова - выжженная равнина, где в равной доле смешались песок и выжженная трава: выбеленная солнцем до самых острых кончиков, что делало ее похожей на ядовитые иглы дикобраза; Барлоу про себя отметил, что если бы не наличие прочной ткани брюк, его ноги превратились бы в кровавые лохмотья. Хотя это больше не имело значения. Он больше не мог оставаться в Мексике, он больше не мог оставаться нигде. Даже образ Хуана Ромеро - потускнел и иссяк - истончившийся луч света в царстве мертвых городов или на карнавале святой смерти, неважно, образ Хуана - точно сошедшего с чужих страниц, перебираемых чьей-то холодной сухой рукой. Его смуглая кожа и жесткие волосы, горький вкус табака и зерен какао словно были контрастом, призванным доказать ему что-то. В конце концов, даже он куда-то пропал, оставив Роберта предоставленному собственным неприятностям. Он впадал в крайности, граничащие с безумием – единственное, что оставалось неизменным, это то, что он продолжал сжигать письма Говарда – пока они не перестали приходить. Пока не стало Говарда. И ему казалось, он понял - понял все, он услышал, то, что скрывается за шелестом ветра в высокой траве, и в какую-то секунду что-то обернулось в его сознании, в самом его восприятии, точно ключ в замке. - Я иду. Барлоу закрыл за собой дверь.
дададададДА это было невыносимо прекрасно! Идея, матчасть, исполнение! Боги, я хотела этого два года - и мне казалось уже, что никто и никогда этого не напишет. Автор, откроетесь? Здесь или в у-мыл?
это было невыносимо прекрасно! Идея, матчасть, исполнение!
Боги, я хотела этого два года - и мне казалось уже, что никто и никогда этого не напишет.
Автор, откроетесь? Здесь или в у-мыл?
>_<
автор
автор